Вы здесь

Сергей Самойленко: «Субординация в писательских кругах была, есть и будет»

Самойленко Сергей Витальевич родился в 1960 г. в Макеевке Донецкой области. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Театральный критик, поэт, переводчик. Работал редактором отделов культуры нескольких газет, главным редактором интернет-журнала «Сиб.фм», координатором Сибирского центра современного искусства. Публиковался в журналах «Литературная учеба», «Юность», «Волга», «Homo Legens», «Плавучий мост», «День и ночь», «Подъем», «Нижний Новгород», «После 12», «Образ», «Сибирские огни» и др. Автор четырех поэтических книг. Стихи переведены на английский и испанский языки. Шорт-лист Антибукера (1998). Член Союза писателей России. Живет в Новосибирске.

 

Присущий молодости повод для стихов — влюбленность. А что сейчас?

— Чужие стихи всегда вдохновляют сильней любой влюбленности. От них часто включается зажигание… Созвездия Пастернака и Мандельштама, Багрицкого и Тарковского, Гандлевского и Терентьева — вот что влияет больше всего. И чем больше живешь, тем больше поэтов на твоем небосклоне можешь различить. Живешь, осознавая, что их звезды светят в темноте, свет дошел черт знает откуда.

Влюбленность заставляет писать в шестнадцать лет. Позже тобой движет другая энергия, другие силы. Создаешь собственный поэтический язык, во многом отталкиваясь от чужих стихов и опираясь на них. Потрясением когда-то стала одна строфа Ивана Жданова, которую процитировали в какой-то статье в «Литучебе»: «Мы входим в этот мир, не прогибая воду, горящие огни, как стебли, разводя. Там звезды, как ручьи, текут по небосводу и тянется сквозь лед голодный гул дождя». До этого — Арсений Тарковский. В 1983 году вышел «День поэзии» с подборкой иронических стихов Еременко. То есть вся биография, все ключевые даты — это чужие стихи. И встреча с ними не менее важна, чем другие события.

В Литинституте я учился в семинаре Ларисы Николаевны Васильевой. Она мне как-то сказала: «Продолжите писать в том же духе — вас ждет широкая известность в узких кругах». Как поэт она мне была, мягко сказать, не близка, но педагогом была прекрасным: знала, где похвалить, что подсказать, на какую болевую точку нажать. Хотя стихов наших никуда не пристраивала — пробивались сами. Из сокурсников, продолжающих писать, могу назвать Сережу Пахомова, с которым жили в одной комнате в общаге на всех сессиях.

В сентябре 1985 года, после поступления, мы с однокурсниками два вечера подряд читали стихи у памятника Пушкину, собиралась толпа человек двести. Буквально на спор. Стишки были самые безобидные, но к нам все равно подошли ребята в штатском. Уже что-то в воздухе носилось, даже в милицию не забрали — попросили предъявить документы, переписали номера студбилетов, прислали бумагу в деканат… Нам иронично сказали: «Чтецы-декламаторы…»

Никто не пострадал?

— При Горбачеве время началось совсем другое, не вполне советское, открывались новые возможности — буквально с каждым месяцем все немного менялось. Пошли публикации в «Огоньке», «Московских новостях»… Прозу Набокова напечатали сразу в двух журналах — в «Литучебе» «Машеньку», в «Москве» «Защиту Лужина», стихи Георгия Иванова в «Знамени». Потом и до «Архипелага ГУЛАГа» Солженицына в «Новом мире» дело дошло. 30 октября 1986 года я делал фото с митинга на Пушкинской площади в поддержку Анатолия Марченко — так у меня даже фотоаппарат не забрали. Хотели, впрочем, но я не отдал и смылся.

Ощущаете ли такую субстанцию, как предстихи? Из чего она состоит?

— Юра, не знаю… Что такое предстихи? Состояние, когда вот-вот начнешь писать? У меня давно не было такого, когда стихов много и подряд. Обычно пишу по два стишка в год — и то не каждый год. Но в голове постоянно что-то вертится, проборматываешь какие-то слова и строчки, пытаешься записать это в виде стихотворения, что-то получается, что-то нет… Вряд ли это можно назвать предстихами. Звуковая и смысловая каша, что варится в голове поэта, — обычное дело. Ощущение, что стихотворение к тебе вот-вот придет, я чаще всего испытывал в юности, но это ничего не гарантирует, может и не случиться. А в юности если что-то и произойдет, то напишется какая-нибудь ерунда, сто пудов. И у больших поэтов не всегда случается. Пушкин вот во второй раз в Болдино поехал — и хоть бы хны, ничего толком там не писал.

Такая периодичность написания стихов — а-ля Гандлевский, один-два текста в год — вас раздражает или расстраивает?

— Обычное дело, у каждого свой ритм, своя физиология творчества, что ли. Притом, мне кажется, малая производительность — часто вопрос требовательности к себе. Сергей Маркович как раз говорил, что механизм ровно такой же, много придумывается, но мало доходит даже до черновиков. Но то, что он в итоге раз в год публикует, вызывает неизменное восхищение.

Для тех, кто привык писать помногу и регулярно, конечно, период молчания вызывает и дискомфорт, и оторопь, и отчаяние, и депрессию. Учишься с этим мириться. Просто ждешь, что однажды это звуковое месиво и варево в голове как-то структурируется и оформится в текст. Или по-другому. Это похоже на процесс набирания скорости, хотя бы первой космической, чтобы взлететь.

Было такое, когда новое стихотворение записывается, прочитывается — и тут же рвется на мелкие клочки?

— Я вообще почти все, написанное до двадцати лет, выбросил безжалостно, сохранилась только часть армейских и институтских рукописей, которые никому не покажу под угрозой расстрела. Но и потом в корзину уходил каждый второй стишок, если не больше. Например, поэму про армию строк на пятьсот выкинул… В первые две книжки вошла, наверное, половина из написанного во второй половине 80-х — начале 90-х.

То, что стихи со временем перестают радовать автора и уничтожаются — нормально. Про армию, впрочем, я все же написал потом — в 1997 году цикл «Дембельский альбом», который вошел в третью книжку. Не думаю, чтобы кто-то из сослуживцев прочел этот текст, кроме, конечно, Юры Юдина — это мой друг, что называется, в поколении, мы с ним вместе учились на филфаке, вместе бросили, вместе призывались, служили в одной части, восстанавливались в университете, снова бросали учебу и браконьерничали на Сахалине…

Очень интересно, как поэты приходят к искусству составления книги.

— Третья, «Неполное смыкание век», складывалась как пазл или таблица Менделеева, если хотите. В какой-то момент стал понятен круг тем, образов, мотивов — они в той или иной степени повторяются, появляются в разных ракурсах. Она сразу и писалась как целое, как единство некое. Там много внутренних, перекрестных ссылок, это похоже на гипертекст. Почти с самого начала стала понятна архитектоника — и постепенно встраивались те или иные элементы. Каркас, скелет — биографический, а на него уже наросло все остальное. Летом 1997-го в селе Скарятино под Арзамасом за три летних месяца я написал, наверное, половину вошедшего в эту книжку, потом добавил еще пару стишков — и вдруг стало понятно, что пазл сложился. Писал, попутно сражаясь врукопашную с колорадским жуком, окучивая картошку, собирая вишню в маленьком садике, наблюдая за семейством грачей на огромном осокоре — занимаясь бёрдвочингом, как сегодня это называется.

Как занесло вас в эти края?

— Как раз было такое состояние, чувство, что готов что-то серьезное написать, и ты ищешь убежище. Решили уехать с семьей из Кемерова — у жены туда перебрались из Сибири родственники. Казалось, ближе к центру, Москва недалеко. Оказалось, наоборот. Меня не взяли на работу последовательно ни в пединститут, ни в районную газету, ни в заводскую многотиражку. И я работал, как полагается, дворником, грузчиком и сторожем, был един в трех лицах, получая гроши за каждую работу и копейки в сумме.

Что же за волчий билет был у вас?

— Арзамас — маленький город, но с большой историей. Кто там только не бывал, начиная с Пушкина и Льва Толстого. Рядом Нижний Новгород с его знаменитой ярмаркой, все проезжали… В советское время в Арзамасе активно увековечивали писателей на букву Г — Горького и Гайдара, там все названо именами писателей на эту букву… И вот приезжает вдруг какой-то хрен с горы с московскими публикациями, от «Литучебы» до «Юности»...

Чужак!

— Абсолютный. Еще и пишет что-то совершенно не понятное никому. В маленьких городах относятся с подозрением к разным таким выскочкам.

Кемерово в этом смысле такой же маленький город?

— Кемерово небольшой, да. Но я там вырос. Просто по молодости не сильно заладились отношения с местным отделением СП, хотя в конце 90-х меня приняли в члены, была иллюзия, что Союз писателей — что-то вроде профсоюза, будет какая-нибудь поддержка. Я закончил Литинститут, получил специальность «литературный работник», но работать по ней в 90-е особо негде было — писал регулярно какие-то рецензии и книжные обзоры в газету «Кузнецкий рабочий». Понятное дело, на газетные гонорары было не прожить, но и в штат идти не хотелось. Потому что журналистика была не совсем то, что тогда казалось нужным.

А некоторые литераторы пробуют совмещать поэзию с работой в газете…

— Да ради бога. Но у меня это совмещается очень плохо: если в цистерне два крана и один открыт на полную, то из второго уже толком ничего не льется… У журналистов другое отношение к слову. И к жизни. Интенсивность существования другая и другой уровень рефлексии.

А на какой почве случился у вас конфликт кемеровском СП? Что-то сказали «в приступе дурной правды» о чьем-то уровне мастерства?

— Субординация в писательских кругах была, есть и будет. «Вот ты молодой, послушай нас, поживших…» Началось с того, что я принес стихи в городское лито к Сергею Донбаю — одному из немногих кузбасских поэтов, к которым тепло отношусь до сих пор. Приняли их хорошо, и когда случились литературные чтения «Весна в Притомье», Донбай пригласил меня выступить. Читали в Заводском отделении внутренних дел, полный зал милиционеров в форме. Поэт Иосиф Куралов представил меня — встречайте, дескать, молодого таланта. И я прочел стихи, написанные в армии, что-то вроде: «Развяжите мне руки, что затекли, занемели от крепких веревок, сеть разрежьте, ослабьте немного на горле аркан. Я не вор, не разбойник — зачем же судить так сурово, хладнокровно стрелять по ногам?» Аудитория, мне кажется, ничего не поняла, не заметила никакого криминала, привычно похлопала. Но Валентин Махалов… Был с нами такой кемеровский поэт, местный мэтр, потом он постоянно пытался учить меня: «У тебя книжная поэзия, ты не знаешь жизни…» А я уже в армии отслужил, и на Курилах браконьерничал, и кем только не работал… Так вот, Махалов, сидевший за столом у меня за спиной, побагровел так, что все испугались, что его удар хватит… С похмелья тем более, накануне же открытие чтений было... После выступления он орал: «Донбая убью — кого он мне подсунул, сумасшедшего?! Это же диверсия!» Но никто из милицейского руководства и слова не сказал, и дело как-то замялось само собой... Мы с двумя друзьями, тоже пишущими стихи, решили зайти на закрытие чтений — там все выпивали, мы тоже были навеселе, нас никто не ждал, стали выталкивать за порог, в итоге приятель стукнул одного писателя-ветерана, который сильно размахивал руками. Некрасиво получилось. Потом я ездил к ветерану извиняться.

Года два с писателями не общался, но потом как-то встретил Донбая, показал ему свои новые стишки, с которыми и поступил позже — со второй попытки — в Литинститут. Меня пригласили обсудиться в Новокузнецке, на областном литобъединении «Притомье». В поезде, по дороге туда, все, естественно, крепко выпивали, и Куралов, с которым мы тогда приятельствовали, плакался, что не пойдет на мое обсуждение: «Тебя же придется хвалить, меня Махалов убьет, а у меня книжка должна выйти…» На том семинаре меня чуть не съели: настолько стихи мои оказались далекими от того, что звучало…

Как вам сегодня кажется: критика была справедливой?

— Критикой сложно назвать то, что говорили. В чем только меня не обвинили — в оторванности от жизни, в излишней книжности, даже в фашизме одна поэтесса… Донбай и молодой критик Сережа Смолянин что-то попробовали робко сказать в мою защиту, но их никто слушать не стал. И тут Саша Ибрагимов выступил, помню, бросил Махалову: «Валя, ты кто?.. Сидишь тут как папа римский? Ты председатель трибунала?..» Сейчас смешно, а тогда все было всерьез…

С другой стороны, разреши Самойленко не писать в традиции Рубцова — и сразу все начнут самовыражаться под Жданова с Еременко…

— Юра, вы просто не представляете, что такое был этот 1985 год, в Кузбассе тем более… Дремучие времена, к Вознесенскому за двадцать пять лет так и не смогли привыкнуть, хотя, казалось, что может быть безобиднее его стихов? Другой поэтический язык тогда воспринимался как эстетическое диссидентство, реагировали соответственно.

Через несколько лет, в 1991 году, поэт Володя Соколов, работавший редактором в книжном издательстве, предложил мне собрать книжку для кассеты — четыре-пять сборничков стихов молодых авторов под одной суперобложкой. Тогда уже не требовалось одобрения Союза писателей, так что у меня вышла первая книжка.

В недавней книге вашего земляка Евгения Гришковца «Театр отчаяния. Отчаянный театр. Мемуарный роман» читается явственно: в провинции самореализоваться невозможно, чем раньше уедешь, тем лучше. Согласны?

— Рискну сказать, что Женя излишне демонизирует Кемерово. А еще возникает вопрос: куда ехать-то — в Москву-Питер, за границу? Нужно понять, насколько для тебя органична жизнь вне России. Многие писатели и поэты живут и работают за рубежом — Михаил Шишкин, Алексей Иванов, Алексей Цветков, Бахыт Кенжеев, Владимир Гандельсман, Дмитрий Кузьмин, Катя Капович… Связи с русским языком не теряют, издаются, все у них хорошо в этом смысле. Могу ли я сам — тем более не в самом юном возрасте — уехать? Не знаю.

Беседовал Юрий Татаренко

Фото Валерия Панова

100-летие «Сибирских огней»